Война, оккупация, лихолетье…

                                                                                Те дни как заветы в нас живы,

                                                                                      и строгой не тронут души

                                                                                      ни правды крикливой надрывы,

                                                                                ни пыл барабанящей лжи.

Пусть не покажется странной эта моя история/исповедь. Дело в том, что Великая Отечественная война коснулась самым непосредственным образом моей семьи. Отец воевал на фронте – с 25 июня по начало октября 1941 года, и затем с апреля 1944 года он снова на фронте. 2 декабря 1944 года был тяжело ранен, и находился на излечении в госпиталях до 27 июня 1945 года. Мама прожила в оккупации с начала июля 1941 года и до освобождения нашего села Розальевка в конце марта – начале апреля 1944 года. Всё это время мама, как и все взрослые жители села, принудительно трудилась на с.х. работах, а вся продукция отправлялась в Германию и Румынию. Во время оккупации родилась моя сестричка Клава (07.07.1942) и я сам (28.01.1944). Так что можно представить, какие тяготы и лишения испытала мама в то время. Очень много родственников по папиной и маминой линии погибли на фронте, или же стали инвалидами. В Розальевке в каждой семье ушли на фронт отец, муж, сын, брат. И многие, очень многие погибли. На установленном в конце 50-х годов в центре Розальевки памятнике погибшим в ВОВ односельчанам выбита цифра «200». А ведь в предвоенный год в селе было всего лишь около 300 дворов…

Среди моих сверстников-односельчан было немало ребят, чьи отцы погибли, а мамы-вдовы еще лет десять после окончания войны еле-еле сводили концы с концами.

Да и всё мое детство приходится на первые послевоенные годы. Мы, мальчишки, затаив дыхание, с большим интересом слушали рассказы пришедших с войны мужчин. И хотя фронтовики особой откровенностью нас, пацанов, не баловали, мы жадно улавливали каждое их слово, подслушивали их разговоры за застольем (в деревне ведь свадьбы, крестины и прочие «оказии» всегда празднуются с размахом) или же во время работы с ними. А работать на колхозных полях вместе с взрослыми в школьные годы нам пришлось немало.

Всё излагаемое ниже подготовлено полностью на основе воспоминаний и рассказов непосредственных участников тех событий. Опираюсь на свидетельства из первых рук (вернее, уст…), а не писанину какого-то чужого дяди. Пишу только то, что запомнилось навеки. Стараюсь всё рассказать честно, не приукрашивая и не пряча ничего. Ну, разве так, чуть-чуть мазнуть в отдельном месте. Действительность всё равно богаче любого вымысла. По ходу изложения и по мере возможности упоминаю первоисточники – конкретных людей, на чьи рассказы, факты, детали и воспоминания опираюсь. Так что картина получилась неофициальная, во многом личная – такой, как её  воспринимали сами участники тех событий. К сожалению, ни на какой бумаге и в мемуарных воспоминаниях нельзя воспроизвести эмоциональную сторону, ведь каждый рассказчик использует свои интонацию, эмоции, чувства.

P.S. Иллюстрации, за исключением четырех семейных, позаимствованы из интернет-ресурсов.

Мой отец отслужил три года рядовым красноармейцем в Рабоче-крестьянской Красной Армии в середине 30-х годов, и служил он во Владивостоке.  И уже на 3-й день после начала войны отец был снова мобилизован в РККА, и вместе с большинством мобилизованных односельчан включен в 31-й стрелковый полк 25-й стрелковой дивизии, находившуюся примерно в 80-90 км севернее Одессы. Из хроники ВОВ: 25-я стрелковая дивизия (командир – генерал-майор Петров И.Е.) входила в отдельную Приморскую армию в составе Юго-Западного фронта (командующий – генерал-полковник М.П.Кирпонос). С начала августа эта дивизия участвовала в защите Одессы. Наступление на юго-запад Украины осуществляла группа немецких армий «Юг» во главе с генерал-фельдмаршалом Г.Рундштедтом.

Отец рассказывал, что их с первых дней мобилизации, плохо обученных и необстрелянных солдат, гнали в бой практически без оружия – с одной винтовкой-«трехлинейкой» на 3-5 человек, приказывая добывать оружие в бою. Никакой предварительной боевой подготовки для мобилизованных не было, некоторые красноармейцы-новички не умели даже нормально стрелять из винтовки. Им даже не объяснили толком, как окапываться на поле боя. Поэтому учились воевать непосредственно в боях. Красноармейцы получали винтовки либо из рук раненых, либо забирали их у убитых. Счастливчикам удавалось достать себе наш карабин, либо в бою добыть немецкий автомат. К нему подходили патроны от нашего армейского пистолета ТТ. Патронов было мало, а гранаты выдавали по 2-3 штуки на отделение. Вот так для отца началась война.

      Август 1941 года. Народные ополченцы Одессы строят баррикады.

Оборона Одессы. Август 1941 года. Морские пехотинцы Черноморского флота общаются с пехотой.

Из 600-тысячного населения Одессы к середине августа 1941 года в осажденном городе осталось примерно около 360 тысяч, остальные ушли на фронт или эвакуировались с предприятиями в глубь страны. Неимоверные испытания выпали на долю тех, кто до последнего дня находился в городе. Но, несмотря на трудности и смертельную опасность, одесситы делали все, чтобы помочь фронту. 

Одесса мужественно защищалась 73 дня.

Командир 25-й стрелковой дивизии
генерал-майор Петров И.Е.

Приморская армия в составе четырех пехотных дивизий вместе с отрядами народного ополчения, и более подготовленными, но немногочисленными частями моряков-черноморцев, мужественно отбивали наступление 18 дивизий немецких и румынских войск. Но, имея 5-кратное превосходство в силах, фашисты уже в начале августа прорвались к Черному морю и 13 августа полностью блокировали Одессу с суши. Мирный город, не имевший и намёка на крепостные сооружения, мужественно защищался 73 дня, с 5 августа по 16 октября. Оборона Одессы сковала 14 дивизий и 2 бригады противника общей численностью 340 тысяч человек.

Защитники Одессы уложили на подступах к городу более 250 тысяч вражеских солдат и офицеров. Врагу так и не удалось штурмом взять Одессу. Оборона Одессы – одна из немногих операций Красной Армии, в ходе которой советские войска, уступая в численности противнику, нанесли ему более тяжелые потери, чем понесли сами.

В связи с прорывом немецких войск в Крым в конце сентября и создавшимся критическим положением на Юго-Западном фронте, в ночь на 1 октября из Ставки Верховного Главнокомандования пришел секретный приказ сдать Одессу. Оборонявшие город части Приморской армии спешно эвакуировались морем на кораблях Черноморского военного флота, который, кстати, вошел в ВОВ без потерь. 16 октября в 5.30 утра от одесских причалов ушел последний транспорт в сторону Севастополя. Упомянутая выше 25-я стрелковая дивизия, входившая в состав Одесского оборонительного района, с окончанием обороны Одессы была эвакуирована в Севастополь одной из последних, к тому же в неполном составе. Спустя 6 часов в Одессу вошли передовые подразделения фашистов.

Теперь горькая правда о последовавших событиях. В условиях суматохи, неразберихи, паники, растерянности и неопытности командиров, постоянных артиллерийских обстрелов со стороны наступающих немцев не всем воинским частям, оборонявшим город, нашлось место на кораблях. Такая участь постигла и 31-й стрелковый полк 25-й стрелковой дивизии, в котором воевал мой отец – лишь один из трех его батальонов был эвакуирован в Севастополь, а два других остались на месте без боеприпасов, без связи и без какого-либо четкого приказа о дальнейших действиях. Многие командиры, спасая собственную жизнь, попросту бросили своих подчиненных на произвол судьбы, а сами успели уплыть на последнем транспорте. Рядовые же красноармейцы, оставшись без командиров и не имея никакого боевого опыта и никаких приказов, к тому же находясь в полном неведении о случившемся, и где находится фронт, разбрелись небольшими группами кто куда. В такой переплёт попал и мой отец, как и многие его однополчане, в т.ч. односельчане.

По воспоминаниям отца, они не верили, что Одессу сдадут, и считали, что город можно было ещё удерживать. Когда же узнали, что большинство военных частей накануне внезапно оставили позиции и уплыли на кораблях из Одессы, то недоумевали. Несколько недель прятались в подсолнухах, кукурузных полях, небольших перелесках, балках и глубоких оврагах, и даже в нерубайских катакомбах под Одессой. А после того, как фронт отошел подальше на восток, а на занятой территории остались только румынские войска, отец, как и большинство других брошенных на произвол судьбы красноармейцев на юге Украины, начали постепенно возвращаться домой в семьи. Затем эти горемыки-красноармейцы должны были зарегистрироваться в местной оккупационной администрации и работать на принудительных с.х. работах на полях и фермах «возрожденного» румынами довоенного колхоза. Безусловно, все они были готовы воевать и дальше в рядах РККА, если бы их не бросили на произвол судьбы наши «доблестные командиры». И такой свой вывод я делаю безо всяких колебаний, будучи абсолютно уверенным в своей правоте.

Реальность такова, что большинство гражданского населения на юге Украины, сбитые с толку полным провалом начала ВОВ, не имея абсолютно никакой информации о положении на фронтах, пыталось различными способами приспособиться к оккупационному режиму. Группы сопротивления и партизанские отряды были организованы и действовали только в Одессе, под руководством оставленных в подполье сотрудников НКВД. Этим в спешке занимался Одесский обком партии в условиях, когда город практически уже был блокирован с суши.

Об «эффективности» подобной авральной подборки кадров для руководства подпольем и партизанами свидетельствует такой малоприятный и тщательно умалчиваемый в советское время факт. Первый секретарь Одесского подпольного обкома КПСС А.Петровский уже на 5-й день после занятия Одессы был арестован. На первом же допросе, даже без излишнего давления со стороны врага, он смалодушничал, сам заговорил и начал сотрудничать с румынской контрразведкой. В результате его предательства были арестованы 265 подпольщиков, 7 отрядов сопротивления были разгромлены. К тому же он сдал румынам все склады продовольствия, заблаговременно подготовленные для партизан. После освобождения Одессы этот предатель был арестован СМЕРШ, и 5 апреля 1945 г  расстрелян.

И еще один малоприятный факт. Многие одесские дворники переходили на сторону фашистов и выдавали тех, кто оказывал сопротивление оккупантам. И благодаря этому коллаборационисты благополучно пережили оккупацию, а потом помогали НКВД в поисках предателей и пособников фашистов.

А в глубинке, на юге Украины, для организации сопротивления врагу на оккупированной территории смельчаков не нашлось, а может – времени в спешке не хватило? Антифашистские листовки и подпольные газеты в сельскую местность не доходили. А вот оккупационные власти в пропаганде были весьма активны, даже в глубинке.

Поэтому простой сельский люд, будем откровенны, не желал продолжать воевать. Сыграл свою роль и инстинкт самосохранения.  Ведь германское военное командование на оккупированной территории сразу же установило жесткую разнарядку на расстрел мирных жителей: за убитого немецкого офицера – казнь 100 заложников из числа мирных жителей, за немецкого солдата – 50. Румынские солдаты, правда, ценились немцами «дешевле»: казнили только 15 советских граждан-заложников.

Очевидно, на мирный характер сельчан (непротивление злу насилием) повлияло и то, что сам оккупационный режим в нашей местности поддерживался более «либеральными» румынскими войсками, в тыловых частях которых преимущественно служили насильно мобилизованные на войну румынские крестьяне. Мама рассказывала, что румынские тыловые вояки представляли собой довольно жалкое зрелище: обшарпанные, полуголодные, с бегающими глазами. В нашем селе во время оккупации на постоянной основе румыны не базировались, их патрули появлялись наездами 1-2 раза в неделю, а то и реже. Не было случая, чтобы они кого-то убили или арестовали. Хотя кур и прочую домашнюю живность иногда забирали. Но обычно ходили по домам и выпрашивали «млеко и яйка», оправдывались тем, что они, дескать, подневольные, их насильно мобилизовали и отправили воевать. Но от этого сочувствия им не прибавлялось. А вот полицаи из местных (в семье не без урода…) зверствовали похлеще румын. Опять со слов мамы перескажу, что одного полицая из местных военно-полевой трибунал судил вскоре после освобождения от оккупантов непосредственно в Розальевке. Суд был открытым и практически вся деревня присутствовала на нем. Многие выступили в суде как свидетели и требовали смерти предателя. Приговорили его к повешению. И вот когда его казнили, веревка оборвалась – такой жирный и толстый был вражина… Народ так и ахнул – ведь с древних времен у славян была традиция такая: если во время повешения обрывается веревка, то приговоренного к смерти милуют. Но в данном случае все селяне потребовали немедленного повтора казни. Что и было сделано.

Но я немного опередил события. Поясню сначала, почему в нашей местности оккупацию осуществляли именно румынские войска Иона Антонеску, приспешника Адольфа Гитлера.

Из истории ВОВ: На Восточном фронте против СССР воевало 30 румынских дивизий. Для сравнения: Венгрия направила против СССР 18 дивизий, Финляндия – 17. Захватив Украину, немцы расчленили её на отдельные части. Территорию между Днестром и Бугом на южной части Украины – Буковина, Одесская и Измаильская области, а также юг Винницкой и запад Николаевской области – были отданы Румынии и названы «Транснистрия» (Transnistria – Приднестровье, от румынского названия реки Нистру – русс. Днестр). Впрочем, учитывая стратегическое значение Одесского порта и зная традиционную безалаберность своих румынских союзников, Гитлер все же оставил военное и морское администрирование за немцами.

На этой территории была установлена оккупационная администрация, созданы румынские органы власти. Из Румынии прибыли тысячи гражданских и военных чиновников, полицейских и жандармов. Столицей «Транснистрии» стала Одесса, где и размещался весь чиновничий аппарат этой новой румынской провинции, а городской головой Одессы был назначен некий Герман Пынтя.

Весьма колоритная, между прочим, личность. Герман Пынтя родился в конце 19-го века в Бессарабии, бывшей в те годы частью Российской империи. Он прекрасно знал русский язык, служил в царской армии и дослужился до чина поручика. Юность свою провел в Одессе, учился здесь в Новороссийском университете. О Пынте я узнал в 60-х годах, будучи студентом одесского гидрометинститута. Так вот, пожилые одесситки, стоя в магазинных очередях, иногда брюзжали по поводу замызганных городских площадей и тротуаров, и вспоминали один из первых «мирных» указов этого самого Пынти – запрет на лузганье семечек в публичных местах Одессы…

Мы же, продвинутая и идеологически «правильная» молодежь своего времени, неизменно парировали этим «склерозным» Софочкам и Сарам: а как это сочеталось с жесточайшим террором фашистов в Одессе? Как насчет еврейского гетто?

Уже на следующий день после занятия Одессы румынами были расстреляны и повешены на фонарных столбах на Привокзальной площади и Куликовом поле почти 4 тысячи человек.

                     Зверства румынских карателей в Одессе в первые дни оккупации.

Страшнейшее злодеяние было совершено ещё через день: в девять бывших пороховых складов на Люстдорфской (ныне Черноморской) дороге фашисты согнали со всего города огромное число евреев: мужчин, женщин, стариков, детей, а также пленных красноармейцев и матросов. Затем склады облили горючей смесью из шлангов и подожгли. Военные историки утверждают, что сожжение людей – не немецкое, а румынское изобретение, и впервые было применено карателями-зеленорубашечниками именно в Одессе. Причина – вечная нищета румынов-мамалыжников: так они экономили патроны… После освобождения Одессы Чрезвычайная Государственная Комиссия обнаружила на месте этого злодеяния останки почти 22 тысяч погибших людей.

Мемориал на 3-й станции Люстдорфской дороги на месте массовой казни осенью 1941 года немецко-румынскими оккупантами почти 25 тысяч советских граждан.

Злодеяния оккупантов в городе и области на этом не закончились. В конце октября в портовом сквере были расстреляны 19 тысяч евреев, тела которых сожгли. Около 5 тысяч евреев были согнаны в пригородное село Дальник, там часть из них расстреляли в противотанковом рву, а часть сожгли в четырех бараках. В первые месяцы оккупации в Одесской области была создана целая сеть концлагерей, в которые сгоняли евреев не только из Одессы и области, но и из Бессарабии и Северной Буковины. Вот только несколько страшных примеров. С 22 декабря 1941 года по 15 января 1942 года в селе Богдановка Березовского района было расстреляно и сожжено около 54 тысяч евреев. В лагерях Доманевка и Березовка в течение января-февраля 1942 года уничтожено почти 20 тысяч человек. В еврейском гетто, находившемся на территории села Гвоздавка-2 Любашевского района, были зверски убиты около 5 тысяч евреев.



Внутренний двор здания после взрыва.

Но Одесса не сдавалась. Одна из первых диверсионных операций подпольщиков проведена уже 22 октября – в 17 часов 45 минут взлетело на воздух бывшее здание НКВД на Маразлиевской улице, недалеко от Центрального парка культуры и отдыха имени Тараса Григорьевича Шевченко, где разместилась румынская Военная комендатура и штаб 10-й пехотной дивизии 4-й румынской армии. Погибло около 100 румынских и германских солдат и офицеров, в том числе военный комендант Одессы – командующий 10-й дивизией генерал Ион Глогоджану.

Объявление о начале террора.

В качестве карательной меры за этот взрыв оккупационными властями было убито около 5 тысяч заложников.

Для информации: Перед войной на территории Транснистрии проживало 311 000 евреев, из них 201 000 – в Одессе. Менее половины из них сумели эвакуироваться. Всего в Транснистрии было уничтожено более 200 000 евреев, не считая убитых немцами в 1941 году. Из них 75 000 – высланные, погибшие при депортации, узники лагерей и гетто, и не менее – 130 000 местных. Из евреев, находившихся в Транснистрии, выжить удалось не более трети.





Убежищем для партизан были катакомбы.

Оккупация самой Одессы продолжалась 907 дней. И всё это время с немецкими и румынскими захватчиками в городе героически боролись партизаны, диверсионные группы, подпольщики и просто одиночки. Убежищем для них были знаменитые одесские катакомбы (из греческого: katw – внизу, komboc – сплетение):  Усатова, Нерубайского, Куяльника, Кривой Балки, ставшие символом Одессы, таким же, как Потемкинская лестница, как памятник Дюку де Ришелье, как Оперный театр, Молдаванка, Дерибасовская… Из истории ВОВ известно, что народными мстителями на одесчине было уничтожено 5 тысяч гитлеровцев, 189 предателей

Павел Бадаев – командир подпольного отряда

Родины; пущены под откос 27 воинских эшелонов с живой силой и техникой, взорвано 16 железнодорожных и шоссейных мостов… За мужество и героизм, проявленные при обороне города, а также сопротивление фашистам во время оккупации, Одесса была удостоена звания «Город-герой». Это – общеизвестные факты и, слава Богу, что никто, даже самые оголтелые украинские националисты, не ревизуют и не отрицают это.Но есть и другая, менее известная сторона оккупации Одессы. В студенческие годы удалось понаслышать из уст коренных одесситов много чего интересного об их жизни в военный период. Об этом тогда рассказывалось только в узком семейном или доверительном кругу друзей. Мы же, 19-22-летние юноши (комсомольцы и даже члены КПСС…), подобную «диссидентскую крамолу» воспринимали с большущим интересом. Мотали, как говорится, на ус и молчали «в тряпочку» – инакомыслие, вольнодумство и прочая болтливость тогда быстро «излечивались». Но в памяти всё сохранилось достаточно свежо, даже интонации и намеки рассказчиков.  И вот сейчас, в этом своем жизнеописании, приведу услышанные тогда некоторые факты о другой стороне оккупации. И делаю это не для оправдания или смягчения вины воевавших на стороне фашистской Германии румынов-мамалыжников, а для того, чтобы иметь более полное представление о происходившем в то страшное время.

Одним из первых «гражданских» мероприятий оккупационной власти стало изымание советских денег из обращения. Вместо них использовались немецкие марки  Reiсhkreditkassenscheine (в народе их называли кратко RKKS). В Одессе надвигающееся полное исчезновение рубля быстро обрастало слухами. Ведь жизнь-то продолжается при любой власти, одеваться и кушать всегда надо! Да и без мыла, соли, сахара и спичек тоже никак не обойтись что при советах, что при немцах/румынах… Поэтому сельчане, вывозя свою с.х. продукцию в город на базар, заламывали очень высокие цены в рублях, либо же меняли на необходимые им товары. А вообще «менка» (бартер, по сегодняшнему говоря…) стала одним из главных средств выживания людей в оккупации.

                              Улицы оккупированной Одессы стали сплошь торговыми…

Моя классная руководительница Мария Петровна Мамончик, а также хозяйка, у которой я снимал квартиру в райцентре Котовск во время учебы в 8-м классе, рассказывали, что в городе с начала оккупации и до конца 1941 года больше всего от безденежья и хаоса валют страдали не только простые жители, но даже работающие. Им, несмотря на тяжелые работы, в это время никакой зарплаты оккупационные власти вообще не платили, а продуктовые карточки появились только в 1942 году. Поэтому горожане, собрав в узелок остатки одежды и кое-что из домашнего скарба, ходили по близлежащим селам, нередко километров за 30, а то и 50 от дома. Иногда такой «поход за харчем» продолжался неделю и больше. Приносили картошку, початки кукурузы, пшено, зерна ржи и пшеницы, иногда макуху. Румынских патрулей особо не опасались – те только проверяли («партизан»?, «граната»?...) и отпускали, ничего из котомок не отнимали.

Но возвратимся снова в оккупированную Одессу. Официальный обмен рублей на марки начался только в декабре 1941 года (до этого ходили рубли, немецкие марки и румынские леи). В открытых пунктах обмена можно было обменять до 1000 рублей на RKKS.  Вот как рассказывала об этой «эпопее» коренная одесситка, бабушка одного моего студента-однокурсника. Глава города Герман Пынтя установил курс обмена 20 (а не 10, как было в директиве А.Гитлера) рублей за марку. К обменным пунктам ломанулось очень много людей, выстроились очереди – до 200-300 человек, люди стояли на декабрьском морозе с раннего утра до позднего вечера (стояли бы и ночью, да комендантский час не позволял). Запасы привезенных марок быстро кончались, обмен приостанавливался, проблема зависала в воздухе. Поэтому во время обмена денег в Одессе была и паника, и значительные беспорядки.

Чтобы не возникло недоумения – а откуда, дескать, у народа деньги появились? – сделаю небольшую ремарку. Разумеется, у простого люда, а уж тем более – у крестьян на селе, подобных фантастических по тем временам сумм не было и быть никак не могло. Однако в суматохе отступления наших войск и драпа административно-управленческих чиновников отдельные прохиндеи и прочие «одаренные» особы из воровского и уголовного мира (а уж эта публика в Одессе была во все времена в избытке!), а также предприимчивые дельцы ещё со времен НЭПа (а-ля подпольный миллионер Корейко из «Золотого теленка»), сумели грабануть банки и «прихватизировать» имевшуюся наличку в учреждениях, фабриках и заводах. Поэтому они бросились сразу же вполне легально менять часть своих денег, хранившихся в кубышках, матрасах и прочих загашниках, на марки (отмыть, говоря по-сегодняшнему), использовали свои резервы для взяток румынским жандармам с целью получения соответствующих льгот (в т.ч. пресловутых аусвайсов или же разрешений на проезд в другую местность), да и постепенно тратили во время оккупации на покупку товаров и продуктов на рынках – нелегально советские рубли в ходу были, несмотря на официальный запрет. Не обошлось и без злоупотреблений при обмене денег. Румынские жандармы за мзду, наравне с предприимчивыми гражданскими жителями, продавали «купоны», то есть номерки в очереди ожидания. С рук на черном рынке цена одной марки иногда доходила до 70 рублей. А вообще, как говорят пережившие военное лихолетье одесситы, любую дверь в румынской оккупационной администрации всегда можно было открыть «марочным» ключом.

Румынская администрация запомнилась одесситам, в первую очередь, тотальной коррумпированностью. За деньги можно было решить любой вопрос – даже откупиться от всесильной тайной полиции. Желание оккупантов заработать буквально на всем иногда доходило до абсурда: известен случай, когда румынские солдаты продавали на рынке... советские пропагандистские листовки по пять марок за штуку! А вот положение простых одесситов, усугубленное 2-х месячной блокадой города и неразберихой первых месяцев оккупации, было аховое. Карточная система еще не введена. Городской голова издал распоряжение о нормированном (карточном) отпуске товаров, а также мяса, жиров, сахара и хлеба в магазинах. К примеру, норма хлеба – 400 г на человека в день. И опять же малоизвестный факт-«нюансик», замалчивавшийся официальной историей, но о котором знала вся Одесса. Перед началом войны в Одесском порту скопилось множество товаров и грузов, которые из-за паники и неразберихи не успели эвакуировать в тыл. Слава Богу, городским властям хватило мудрости перед сдачей Одессы не сжечь/взорвать склады (чтоб не достались фашистам),  а  раздать товары оставшемуся населению. Досталось, как говорится, не всем и не поровну, тем не менее, практически на всём протяжении оккупации особого дефицита в «легком» текстиле и чае у многих одесситов не было. И ещё информация к этой теме, характерная как для Одессы, так и практически для всех городов области. После отхода (весьма скоротечного, как правило) советских войск до появления передовых отрядов захватчиков устанавливался период безвластия (иногда – несколько часов, иногда – даже целые сутки). В это время заводы, фабрики, магазины – открыты, ничто не охраняется. Смекливые, шальные, блатные, предприимчивые и просто смелые тащили всё, что могли унести, даже доски выдергивали из стеллажей в кладовых и складах. Это тоже помогло многим как-то выжить в то страшное время. Не обошлось без алчности и других пороков, вылезающих из нутра человека в лихую годину. Хотя период безвластья в Одессе и был сравнительно кратким, на поверхность моментально всплыли мародеры-шакалы: заходили в брошенные хозяевами дома или квартиры и забирали всё подряд: одежду, обувь, домашнюю утварь, вплоть до того, что занавески снимали с окон, а с кроватей – простыни и наволочки. Затем, уже во время оккупации, награбленное продавали или меняли на продукты.

Приведу реальную историю мародерства, рассказанную упоминавшейся выше моей классной руководительницей в 8-10-х классах Марией Петровной Мамончик. Начало войны застало её, тогда 19-летнюю девушку, в Одессе – она была студенткой пединститута. Уехать домой в Котовск (это 220 км севернее) не удалось (ж.-д. движение было парализовано в первый же день войны). С двумя своими землячками они в начале августа решили уйти домой пешком. Чудом пробрались через линию фронта (Одесса к тому времени уже была практически блокирована с суши) и пошли в тылу захватчиков. За день проходили по 30-40 км; шли по проселочным дорогам; завидев военный патруль, заблаговременно прятались в полях с кукурузой или подсолнухами; питались початками молодой кукурузы; вечером заходили в попавшуюся по пути деревню и там просились на ночлег. И вот в четвертую ночь перед самым рассветом они вдруг проснулись от возни и разговоров во дворе хаты, хозяева которой их вечером приютили и даже покормили. Студентки осторожненько отодвинули занавесочку на окне и увидели страшную картину. Хозяин дома, крепкий мужик лет 50-ти, вместе с женой в своем дворе при свете керосинового фонаря распаковывают 3 огромных тюка, которые, очевидно, хозяин только что приволок, т.к. весь был, что называется, в мыле. В тюках были гимнастерки, брюки, белье, ремни, несколько пар башмаков красноармейцев, и, очевидно, с офицера – портупея и планшет. Были в тюках и солдатские сухари, кисеты с куревом, медицинский пакет и даже бритвенные принадлежности. И всю эту добычу хозяин с хозяйкой тщательно сортировали по отдельным кучкам. Но весь ужас и кошмар для девушек начался, когда мужик достал из одного из тюков две обрубленные выше колен человеческие ноги и по-деловому принялся снимать с них сапоги – вернее сказать, выковыривать из сапог обрубки ног. Как нетрудно догадаться, всю эту «добычу» мужик принес с поля боя, сняв её с незахороненных трупов наших воинов, успевших к тому времени полуразложиться на жаре (фронт прошел здесь двумя неделями раньше). В поле, в ночной темноте, в попыхах мародеру не удалось снять офицерские сапоги, вот он, нелюдь, и проявил «смекалку» как сделать это в спокойной домашней обстановке…

Очень тяжелыми для жизни были не только первые месяцы оккупации, но и зима 1941-1942 г.г. Но уже с весны 1942 до лета 1943 года материальное и продовольственное снабжение горожан чуточку улучшилось, население «приспособилось». Рабочие в городах за 8-часовый рабочий день получали ежедневную зарплату от 4 до 8 марок. Со слов котовчанина, истопника средней школы №1, в которой я учился в 8-10 классах, во время оккупации он, работая кочегаром на паровозе в ж.-д. депо на узловой станции Котовск, за восьмичасовой рабочий день получал 8 марок. Это вполне позволяло его семье (жена и двое малолетних мальчишек) сводить концы с концами, так как в магазинах муниципалитета было достаточное количество так называемого нормированного продовольствия, и особенно хлеба, к тому же по относительно низким ценам. Я не случайно акцентирую внимание на термине «нормированный» продукт. Называю по памяти, на сей раз со слов хозяйки квартиры, у которой жили мои студентки-однокурсницы по одесскому гидрометинституту, цены на некоторые товары в Одессе летом 1943 г.: 1 кг сахара нормированный – 3 марки, ненормированный – 20 марок; 1 кг масла нормированный – 6 марок, ненормированный – 30 марок. Для полноты «картины» сошлюсь на моих сослуживцев по первому году службы в Советской армии, которые иногда делились с нами воспоминаниями своих родителей, переживших оккупацию. И хотя это довелось услышать в далеком уже 1964 году, в памяти всё сохранилось, уж очень интересной (а главное – новой и необычной) была эта информация в ту пору. Так вот, на одного рабочего в Одессе полагалось в месяц нормированных продуктов по твердым ценам: 0,5 кг жира (сливочного масла или свиного смальца), 1 литр подсолнечного масла,  2 кг сахара, 5-6 кг круп, макарон и белой муки, 2 кг мяса, пол литра водки и 300 штук папирос, хлеба – 1 кг в день. В свободной торговле по более высоким ценам можно было покупать товары без всякого ограничения. Лишь бы были марки… Кстати, 1 кг хлеба по карточкам стоил 0,9 марки, а перекупщики продавали его по 2,75 марки. 1 кг картошки или помидоров стоил на базаре 0,7 марки, виноград – 1,5 марки. К слову, любой желающий за соответствующую мзду мог получить лицензию на открытие своего магазина и легально заниматься торговлей. НЭП-мановский опыт, изворотливость, плюс «подпольные» деньги позволяли дельцам-торгашам жить припеваючи, в стократ лучше, чем при советах. Уже весной 1942 года в Одессе начали активно открываться новые рестораны (ужин на двоих в престижном ресторане обходился в 25 марок), кафе, магазины, торговые лавочки, булочные, парикмахерские, мастерские. Была восстановлена работа молочного, пивного и двух консервных заводов, колбасной фабрики. К лету 1942 года Одесса была полна всевозможных товаров. Сюда потянулись румынские коммерсанты, открыли мануфактурные, галантерейные и бакалейные магазины. Так что, откровенно говоря, возможности населения, особенно «при деньгах», во многом превосходили скудное «изобилие» предвоенных лет при советах. Да и на базарах было достаточно много деревенской снеди и живности.



Румынский документ одесситки.

Постепенно наладилась и социальная жизнь в городе. Румыны ведь считали, что пришли в Одессу навечно, поэтому и сделали её столицей «Транснистрии». Жители могли свободно перемещаться по городу с 5 утра и до 11 вечера. Ночью – комендантский час, за его нарушение – принудительные работы. Летом 1942 года в Одессе было 12 трамвайных маршрутов, стоимость проезда – 25 пфеннингов. За багаж надо было платить 1 марку.

Несмотря на тяготы оккупации, одесситы могли – при желании и наличии возможности – пользоваться даже пляжами, хоть они были платными: «Ланжерон» – 1 марка, «Отрада» – 0,75 марки, «Аркадия» – 0,5 марки. За эту цену предоставлялся спортивный инвентарь, зонты, лежаки, плюс услуги официантов из близрасположенных ресторанов. На каждом пляже были медработники и даже спасатели со шлюпками.

Одесские фабрики и заводы с численностью свыше 100 рабочих перешли в собственность румынского губернаторства и городского самоуправления. Полностью возобновил работу Одесский университет и Одесская консерватория.

Были и зрелища. Оперный театр возобновил работу в декабре 1941 года. Выступления и гастроли в Оперном открывали многим артистам дорогу на европейские сцены, поэтому в Одессу в период оккупации стекались артисты из многих городов Украины. Благодаря этому за относительно короткое время были поставлены оперы «Тоска», «Травиата», «Риголетто», «Кармен», «Паяцы», «Фауст», «Борис Годунов», «Евгений Онегин»  и балеты «Лебединое озеро», «Спящая красавица» и «Корсар». Кроме Оперного, работали также Украинский драматический им. Т.Г.Шевченко, Русский драматический, Кукольный, «Гротеск» и даже… «Интимный театр».  А известный русский и румынский певец Пётр Лещенко во время оккупации открыл в Одессе ресторан-кабаре, где сам и выступал. Информация об этом – со слов моего преподавателя физики в гидрометинституте, профессора Вадима Петровича Твердого. Какие музыкальные вечера профессор регулярно проводил для нас в институтском актовом зале в 1961-1963 г.г!. Так вот, во время оккупации В.П.Твердый каждый вечер играл на скрипке в ресторан-кабаре и аккомпанировал самому П.Лещенко.

По виртуозности игры на скрипке нашего преподавателя физики сравнивали с воспетым А.Куприным Сашкой из пивной «Гамбринус». Для нас, студентов, не было секретом, что после освобождения Одессы Вадим Петрович «за сотрудничество с оккупационными властями» на 15 лет был выслан на лесоповал за уральский меридиан, в 1954 году амнистирован, возвратился в Одессу и вновь занялся своей довоенной работой – преподаванием физики в ВУЗах. Но шлейф времен оккупации давал о себе знать: несмотря на профессорское звание, жил с супругой в скромной квартире в одноэтажном деревянном барачном доме. А игра на скрипке оставалась его хобби даже в 75-летнем возрасте.

Каждый одессит устраивался, как мог...

Вот такие факты малоизвестной стороны оккупации Одессы довелось узнать мне во вполне сознательном юношеском возрасте, причем все они – не из «вражьих» голосов, а из уст непосредственных свидетелей того времени. Так что 907 дней румынской оккупации Одессы выглядят настоящим раем по сравнению с 900 днями немецкой блокады Ленинграда…

Но ведь это Одесса! Одесса всегда была и до сих пор является особым городом – что в дореволюционной России, что во времена разгула анархии и гражданской войны, что во времена НЭПа, что в период брежневского «застоя» или горбачевской «перестройки», что в период незалежностi Украины-нeнькi. Есть в её истории, к сожалению, и страница, когда она была столицей злополучной румынской провинции «Транснистрия», ставшей одним из символов Холокоста, таким же, как Освенцим или Бухенвальд. За 907 дней оккупации Одессы погибли 82 тысячи жителей города и 78 тысяч попали в плен к фашистам.

В ином ракурсе, по рассказам моих родителей и разговорам односельчан, к которым мы, 7-10-летние пацаны, жадно прислушивались, выглядит жизнь во время оккупации в сельской местности. По сравнению с жизнью в оккупированном городе – огромная разница.  Сначала – «позитив». Жители Розальевки были приятно удивлены, а старики и старушки (чего уж греха таить) – даже обрадованы, что румыны сразу же восстановили работу церкви, закрытую за год до войны: отремонтировали здание, восстановили кресты и колокола, начались богослужения и проведение религиозных обрядов (крещение новорожденных, венчание, отпевание умерших); легализированы религиозные праздники. Священник, правда, был приехавший румын, вполне сносно говоривший по-украински. Имя его, к сожалению, сейчас уже никто из односельчан не помнит. К слову, именно этот батюшка крестил меня в Розальевке, на 40-й день от рождения и за 3,5 недели до изгнания оккупантов из нашего края. Сколько себя помню, крестик не носил, потому что в советское время крестик у ребенка – это и из школы выгонят, и родителей накажут…

И уж коль скоро упомянул о школе – во время оккупации она не функционировала. Подростки, как и всё взрослое население в селе, включая вернувшихся домой от безысходности солдат (а таких, кроме моего отца, в Розальевке оказалось не менее 40 человек) вынуждены были от восхода до захода солнца принудительно трудиться на тяжелых с.х. работах. Платили оккупационные власти за трудодни сущие пустяки – в месяц выходило не больше 10-12 марок. Что за них можно приобрести? Практически ничего! Тем более, что на селе никаких продуктовых карточек и в помине не было. Поэтому сельчане жили в темноте и полуголоде. О состоянии на фронтах, и живы ли ушедшие на войну их близкие, люди ничего не знали. Топили печки соломой, кочанами да перейдами кукурузы (это остатки сухих стеблей, после того, как их обглодает домашняя скотина), выкопанными по весне прошлогодними корешками подсолнухов. У кого были деревянные заборы вокруг огородов – использовали на дрова. Спали не раздеваясь, не моясь, стекла на окнах к утру замерзали толстыми узорами – зима 1941/42 гг была очень морозной даже на юге Украины.

Зима 1942/43 гг. Деревня на юге Украины во время оккупации – крайняя нищета.

 

Гибель родственников на фронте или смерть людей в самой деревне стала чем-то привычным и обыденным, особых эмоций не вызывала. У всех одно горе, у всех такая же беда…

Спасали сельчан собственные огороды, на которых выращивали картошку, кукурузу, свеклу и другие овощи, некоторые сеяли рожь. В хозяйстве содержали скот (разумеется, если было чем прокормить скотину зимой) и кур. Коров в селе в военное время было очень мало, преобладали овцы и козы. Каждый двор, имеющий соответствующую живность, должен был платить большие налоги: за год 500 л молока с коровы, 100 кг мяса (если в домашнем хозяйстве были свиньи), 500 шт. яиц (в расчете с 10 кур). Если человек не вырабатывал на принудительных работах минимум трудодней, нужно было платить двойной налог. Кто не платил налоги – забирали скот, куры, а строптивого хозяина могли отправить на работу в Германию или даже в концлагерь. В этом грабеже оккупационным властям активно помогали местные прихвостни-полицейские.

     В Берлин прибыл очередной эшелон с.-х. продукции из оккупированной Украины.

В 1942-1943 гг селянам в целом жилось чуточку легче, по крайней мере, по сравнению с первым годом оккупации. Пусть не смущает оборот «в целом»: в каждой семье было индивидуально, в зависимости от того, сколько в ней рабочих рук и едоков, а также личной изворотливости. Крепких хозяев оккупация особо по карману не ударила. За соответствующую мзду в районной оккупационной администрации можно было получить разрешение и перейти на отрубное хозяйство. От налогов «натурой» это не освобождало, но зато не надо было принудительно трудиться на полях «самоликвидированного» довоенного колхоза. Крестьяне «при деньгах» могли позволить себе купить не только рубаху, штаны, фуфайку, сапоги и галоши, но и привезенный румынскими торгашами сельхозинвентарь (лопату, косу, грабли).

У моих родителей подобной «роскоши» не было, оба ходили в постолах, шитых отцом из шкуры теленка. Постолы носили в селе еще лет 5 после войны. Кстати, отцовские послевоенные постолы, словно «фонарик», висят в моей памяти до сих пор. Особенно запомнилось, как он шил их зимними вечерами, сидя у печки. Правда, это было уже чуть позже, в 1948-49 гг.: свои красноармейские башмаки и трофейные «яловые» сапоги отец обувал только «в люди», а дома и на работу в поле ходил в постолах с обмотками до колен (их у него с войны было 2 пары: одна на нем, вторая, в котомке, запасная). Но я чуточку забежал уже в послевоенный период.

Заканчивая же рассказ о самой оккупации, мама так подытожила свою жизнь «под румынами»: сначала было очень тяжело, а когда всё немножко успокоилось (сегодня бы сказали «устаканилось»), стало примерно так, как до войны; но посытнее, чем во время голода в 1932 году. Помогло всё-таки то, что рядом был отец. Особенно тяжело жилось маме сразу после освобождения Розальевки и до возвращения отца с войны летом 1945 года. Да и всем односельчанам в то время приходилось не слаще, чем солдатам на фронте.

Сразу после освобождения нашего района отец был снова призван в армию. Как тогда говорили – взяли на войну. Кроме меня, новорожденного, у мамы, что называется, на руках была полуторагодовалая Клава, моя сестричка. Дома из детской одежды ничего не было. Да что там одежды, ткани на подгузники и пеленки не было. Для этих целей мама использовала все занавески, висевшие на окнах, поснимала с подушек все наволочки. А вот свекровь её, то есть моя бабушка Анастасия по отцовской линии, в общем-то, особо не бедствовала: еще с довоенных времен имела в своей половине хаты пару сундуков, закрытых на амбарные замки и забитых отрезами тканей, одеждой и прочим скарбом. Но ничегошеньки не давала маме для младенцев… Отдельные фрагменты в моей памяти в этой связи сохранились где-то с 4-х летнего возраста. Отношения мамы с бабушкой постоянно были очень напряженными, я это чувствовал, хотя лично ко мне бабушка относилась если не с распростертой душой, то вполне по-родственному. И уже позже, когда мне было лет пятнадцать, а бабушка переселилась к своему старшему сыну, дяде Ване, мама рассказала о причине своей неприязни к бабушке. Вот тогда я и узнал о том, как бабушка жмотничала в период войны и ничем не помогала своей невестке с двумя малюсенькими детьми, хотя довоенных запасов различного домашнего скарба имела достаточно.

Теперь о самой освободительной операции советских войск в нашей местности. Из истории ВОВ боевые действия по освобождению Правобережной Украины известны как Днепровско-Карпатская стратегическая наступательная операция 24.12.1943—06.05.1944 гг. В ходе этой операции были проведены 11 наступательных операций, в том числе Одесская, проходившая с 26 марта по 14 апреля 1944 года. 28 марта части 3-го Украинского фронта под командованием одессита, дважды Героя Советского Союза, генерала армии Р.Я. Малиновского освободили Николаев. На очереди была Одесса…

Наступающим советским войскам (около 470 тысяч солдат и офицеров, 435 танков и самоходных артиллерийских установок) противостояла группа немецких армий «А»: 6-я армия «мстителей» – командующий Эвальд фон Клейст, и 3-я румынская армия – командующий Фердинанд Шернер (350 тысяч солдат и офицеров, около 160 танков и штурмовых орудий).

Хроника освобождения такова. 31 марта под ударами советский войск пала Березовка.  4 апреля освобождена Раздельная. 4 апреля 4-й гвардейский танковый корпус ворвался в Кучурган и повернул на Одессу. В это время со стороны Николаева к городу подходили танковые и стрелковые дивизии 5-й ударной и 6-й армии, а с запада наступала 8-я гвардейская армия. Опасаясь оказаться прижатыми к морю, немцы стали отходить и ослабили сопротивление на приморском направлении. Тогда советские войска предприняли фронтальную атаку, смяли противника и штурмом заняли Пересыпь. Первыми в пределы города ворвались части 416-й, 320-й, 248-й и 86-й гвардейской стрелковых дивизий. Попытки гитлеровцев удержаться на подготовленных рубежах на северной и восточной окраинах города успеха не имели, хотя, стремясь задержать продвижение наших войск, немцы взорвали дамбу в районе Лузановки и вода затопила прилегающую местность к этой станции. Советские войска, напротив, постарались в минимальной степени использовать артиллерию, дабы не наносить лишних жертв городу и его населению.

      3-й Украинский фронт ведет наступление на Одессу. Апрель 1944 года.

Вечером 9 апреля советские войска с севера ворвались в порт и начали штурм города. 10 апреля, около 10 утра, командир 248-й дивизии  полковник Николай Галай с группой автоматчиков сам поднял знамя Победы над Одесским Оперным Театром. Одесса, томившаяся в оккупации 907 дней, была полностью освобождена.

62-я армия в освобожденной Одессе. Впереди – две женщины-красноармейцы. 10 апреля 1944 года.

         Одесситы приветствуют своих освободителей у Соборной площади.

Одесситы молча смотрят на дымящие развалины морского порта. 11.04.1944

12 апреля войска 3-его Украинского фронта освободили Тирасполь и затем с ходу форсировали Днестр и захватили плацдарм на его правом берегу. Примерно в это же время закончилось освобождение всего юго-запада Украины.

Непосредственно в нашем селе боевые действия не проходили. Мама рассказывала, что до Розальевки доносилась интенсивная пушечная стрельба в районе ж.-д. станции Чубовка (это примерно в 2,5 км) в самом конце марта. Именно 31 марта по хронике ВОВ  считается датой освобождения города Котовск, а значит, и моей малой Родины от немецких войск.

Из рассказа мамы: солдаты-освободители были все в полинявших, с белыми пятнами от соли, гимнастерках, со скатками через плечо, в башмаках с обмотками до колен. Лица обветрены; мужчины 30-40 лет – с морщинами глубоких стариков. Но зато все веселые и разговорчивые.

Но война еще продолжалась… Полевой военкомат сразу же, на 2-й день после освобождения нашей местности, призвал отца, как и всех имевшихся в селе мужчин, снова в армию, на фронт. Ведь мобилизация мужчин из освобожденных районов была главным источником пополнения войск. В условиях того времени это пополнение без всякой дополнительной подготовки уже на 3-5-й день участвовало в боевых действиях. Отец, да и другие сельчане, рассказывали, что какое-то время они чувствовали негативное отношение командиров к тем, кто «отсиживался во время войны в оккупации». На них смотрели, как на штрафников. Кстати, немцы называли этих людей, «под гребёнку» мобилизованных в советскую армию с освобождаемых территорий и сразу же бросаемых в бой, «Beutesoldatenen» – трофейными солдатами.

Но уж в чём-чём, а в трусости новое армейское пополнение из числа «отсиживавшихся» никак не обвинишь. Воевали они храбро и отчаянно. Вот лишь некоторые примеры по моим родственникам из числа «отсиживавшихся».

Борисовский Иван Кондратович (брат отца, мой дядя): повторно призван в РККА в апреле 1944 г., служил стрелком 7-й стрелковой роты, 956 стрелкового полка 299 стрелковой Харьковской  дивизии, 57-й Армии 3-го Украинского фронта. Награжден медалью «За отвагу». Из приказа о награждении: в наступательных боях 29.03.1945 при взятии с. Кишбайом (Венгрия) уничтожил ручной пулемёт и 3-х солдат противника.

Лаевский Тарас Матвеевич (мой дедушка по маминой линии): повторно мобилизован на фронт в апреле 1944 г., сержант, санинструктор гужтранспортной роты 375 стр. Харьковско-Бух. дивизии, в марте 1945 г награжден медалью «За боевые заслуги».

Мой дедушка – 44-летний сержант Лаевский Тарас Матвеевич. Весна 1945 г.

 

Лаевский Куприян Матвеевич (брат моего дедушки). Повторно мобилизован в РККА 04.04.1944 г. Из наградного листа: Будучи командиром 1-го стрелкового батальона 288-го гвардейского стрелкового полка 94 гвардейской стрелковой Звенигородской ордена Суворова дивизии в звании гвардии мл. сержанта, в бою 14.01.1945 г в районе села Грабув Пилица (Польша) при выбытии из строя командира взвода взял командование на себя, при этом уничтожил 6 гитлеровцев, за что награжден орденом «Красная звезда». В звании старшего сержанта в той же должности и той же воинской части 14.04.1945 г во время прорыва обороны немцев на западном берегу р. Одер (Германия) лично уничтожил из противотанкового ружья пулеметный расчет противника в дзоте, затем в рукопашной схватке уничтожил 2-х немецких солдат, и в этом бою был тяжело ранен. За этот подвиг награжден орденом Славы III степени. После войны и до выхода на пенсию работал конюхом в колхозе/совхозе в с. Розальевка.

Это я назвал только родственников, вернувшихся с войны живыми. Наших односельчан с войны вернулись около 30 человек. Некоторые из них – инвалидами: без рук, без ног, слепые, больные…

Вот среди таких фронтовиков мы, рожденные в войну дети, постоянно вращались. В более-менее сознательном возрасте (8-15 лет) мы постоянно просили их рассказать что-нибудь интересное про войну. Но они рассказывать не любили, да и не умели. Скромно отмалчивались, дескать, лучше пусть в школе вам об этом рассказывают. В школе, действительно, о войне нам часто рассказывал учитель истории, фронтовик Изуита Пётр Мефодиевич. Служил он в морской пехоте, участвовал в штурме Сапун-горы весной 1944 года. На этой горе в окрестностях Севастополя немцами была создана трехэшелонная линия укреплений с минными полями, длинной полосой окопов, железобетонными ДОТами. Здесь проходили ожесточенные бои, после которых последовало полное освобождение полуострова Крым от немецких захватчиков. Затаив дыхание, мы внимательно слушали рассказы Петра Мефодиевича о храбрости морских пехотинцев («черная смерть», как их называли немцы). При наступлении и обороне морпехи неоднократно вступали с фашистами в штыковой и рукопашный бой, били их и штыком, и прикладом, и кулаками. Запомнил из рассказов Петра Мефодиевича тот факт, что Севастополь был освобожден от фашистов 9 мая 1944 года. Знаменательная дата – ровно год до Дня Победы.

Рассказы о войне нашего школьного учителя по истории запали мне в душу ещё и потому, что они переплетались с воспоминаниями о боях за Севастополь другого фронтовика, моего родственника Лаевского Петра Матвеевича – это брат моего дедушки по маминой линии. Он, как и мой отец, осенью 1941 года в составе Приморской армии участвовал в обороне Одессы, затем в составе армии переброшен в Крым, участвовал в 8-ми месячной обороне Севастополя. В конце июня-начале июля 1942 года части Приморской армии прикрывали эвакуацию Севастопольского гарнизона. Именно тогда, 30.06.1942 г., Лаевский Пётр Матвеевич попал в плен, и пробыл в немецком концлагере 485 дней (!); сразу же после освобождения из плена 28.10.1944 г. продолжил воевать. Во время боевых действий в марте 1945 г тяжело ранен и потерял ногу. В послевоенное время он работал весовщиком на колхозном току. 

Так что правду о войне от фронтовиков мы, мальчишки, узнавали постепенно, отрывками. И все же многие эпизоды из рассказанного ими засели в моей памяти крепко. Естественно, спрашивали мы у фронтовиков об отступлении советской армии в начале войны. Да как было не отступать, – отвечали они – у немцев-то силища какая была! У каждого фрица автомат в руках, сам весь обвешан гранатами. В наступлении их всегда артиллерия и авиация поддерживают. А танки чего стоят? – прут, моторы ревут, гусеницы лязгают, орудия стреляют... Многие наши красноармейцы впервые увидели танки в те первые дни войны. Да и что мы, пехота, с винтовкой в руках, без единой гранаты, можем сделать против них? Вот и приходилось бежать... Но всё же вы выстояли, победили! – хвалили мы их. Да, отвечали они, мы всё-таки переломили ход войны и победили врага. А как выстояли? – переспрашивали мы. И они отвечали: выстояли, потому что у нас приказ Сталина был – не отступать. Да и сами мы, хотя и необразованные, хорошо понимали, что всё время отступать нельзя, так ненароком в Сибирь доотступаешь. Вот поэтому всеми силами и держались... Ну и рядовой сорок четвертого и победного сорок пятого года отличался от рядового сорок первого, сорок второго... Он стал более опытен, более смел, более смекалист. Да и вооружения у нашей армии входе войны здорово прибавилось.

А было ли страшно идти в бой? – допытывались мы. Нет, отвечали они, и продолжали: да, на войне было тяжело, порой очень тяжело. Но страха не было. Со страхом в бой нельзя идти. Самое сложное, говорили нам наши земляки – фронтовики-красноармейцы, выпрыгнуть из окопа, когда звучит команда идти в атаку. И не думать о вражеском пулеметном огне, сразу выбивающем почти треть бросившихся в атаку. Но звучит приказ – в атаку, вперед! И все бойцы выпрыгивают из окопов и бросаются вперед с криком остервенения и злобы: «А-а-а-а-а!» Именно «А-а-а-а-а!», а не «Ура!», потому что на «Ура!» никаких сил уже нет. Ведь у каждого бойца не только винтовка в руках, но и патроны, гранаты, саперная лопатка, котелок, а то и шинель-скатка. Такой интересный факт запомнился из рассказов отца: красноармейцы выбрасывали противогаз из сумки, и вместо него заполняли сумку патронами. Патроны для солдата были важнее сухарей. Боязнь, делились с нами фронтовики, появлялась в редкие дни затишья. И не за свою жизнь, а за жену и детей, оставшихся дома. Что с ними будет, как они будут жить, если я погибну?... А мечта у каждого фронтовика была одна: дожить до Победы, поскорее забыть кошмары войны и пожить еще хоть немножко без разрывов бомб, снарядов, мин, пулеметных и автоматных очередей.

P.S. Уже будучи взрослым и начитавшись многочисленных мемуаров советских полководцев об их подвигах в ВОВ, я много раз возвращался к вопросу: почему же наши односельчане, удостоенные солдатских медалей и орденов, прошедшие «Крым, рым и медные трубы», скромно отмалчивались или так скупо рассказывали о своем ратном пути? Ответ напрашивается такой. Они – бойцы-стрелки-пехотинцы, эта главная ударная сила и «пушечное мясо» на войне – своими глазами видели всё происходящее, и имели необходимый кругозор, чтобы дать подлинную оценку действий своих командиров: взвода, роты, батальона, полка и выше, причем не только с героической стороны. В силу природной мудрости они щадили наши юные души, предохраняли наши незрелые умы и поэтому дипломатично отвечали, что лучше пусть в школе нам рассказывают о войне. А сырмяжная правда в том, что не все отцы-командиры, включая полководцев, были столь умными, честными, храбрыми и смелыми, как потом представляли себя в мемуарах. Сколько миллионов рядовых красноармейцев потеряла советская армия в ВОВ из-за трусости, нерешительности, подлости, презрения к жизни солдат, неумения воевать и откровенной тупости, проявленные командным составом Красной Армии. Как говорится, из песни слов не выкинешь. Что было, то было.

Но вот касательно усердно муссируемой в последнее время откровенными злопыхателями «пятой колонны» информации о преступлениях, будто бы совершенных советскими солдатами в Германии и других освобожденных от фашистов европейских странах, то ни мой отец, ни другие фронтовики, с которыми мне довелось общаться в различное время, никогда не говорили о чем-то подобном. Наверное, было всякое. Но ведь в нашей армии через горнило четырех лет войны прошли 11 миллионов человек. Не всякий выдержит ужасы войны, плена и немецкие преступления, сотворённые на оккупированной территории.

И еще один щепетильный вопрос – о «мародерстве» советской армии, якобы «увозившей из Германии добро эшелонами». Мой отец возвратился с войны с единственным трофеем – карманными немецкими часами на цепочке со следами окопного лежания, марку не помню. Но зато запомнился такой эпизод. Однажды в нашем сельском клубе на торжественном собрании, посвященном очередному Дню Победы (к слову, собрания такие проводились 9 мая ежегодно и при Сталине, и при Хрущеве, и при Брежневе) один фронтовик шутки ради решил подколоть другого: расскажи-ка нам, Костя, зачем ты с войны привез пять карманных часов? На что конюх Костя резонно ему ответил: я прекрасно знал, что вернусь с войны домой в свое нищее и разоренное немцами село. И обустраивать всё придется с нуля. Так что эти трофейные часы я сразу же на базаре в райцентре выменял на козу – какая-никакая, а всё-таки подмога в семье, молочко детишкам... А хозяева часов пусть не переживают – нечего им было идти с войной на нас. Пусть благодарят, что в Германии вообще что-то осталось... Un das ist auch gut so, по моему мнению.

Теперь снова продолжу о моем отце, повторно мобилизованном в СА 4 апреля, сразу же после освобождения нашей местности. Служил он рядовым красноармейцем, пехотинцем в 32-й отдельной мото-механизированной бригаде 3-го Украинского фронта.

Мой отец – Борисовский Афанасий Кондратович, красноармеец 32-й отдельной мото-механизированной бригады 3-го Украинского фронта.  Поздняя осень 1944 года. Ему всего лишь 30 лет.

Отец служил рядовым в мото-механизированной бригаде. И рассказывал, что в атаку красноармейцы зачастую ходили, вернее, бежали, вслед за танками, или рядом с ними. Ведь на танке не усидишь, потому что снесет  постоянно вертящейся башней. В случае массированного встречного огня противника не заляжешь, иначе свои же танки раздавят. Вот и бегут пехотинцы в атаку рядом с танками под пулеметным и автоматным огнем немцев.

Участвовал отец в боевых действиях по освобождению от немцев Молдавии, Румынии, Болгарии, Сербии. При проведении Будапештской стратегической операции 2 декабря 1944 года во время боя он был тяжело ранен осколком снаряда, в результате – огнестрельный перелом плечевой кости правого плечевого сустава. Первую помощь отцу оказал санитар на поле боя, после чего его доставили в медсанбат части, оттуда – в хирургический полевой подвижный госпиталь (ХППГ) 5255. Госпиталь у него был не один, а целая обойма. Из ХППГ 5255 его перевезли в эвакогоспиталь 2344 (располагался во Львове, ул. Лычаковская 26), после этого – в эвакогоспиталь (он же) ГЛР 3435, затем – в ЭГ 3267, и с 18 апреля по 29 июня 1945 года – в эвакогоспитале 4453, располагавшемся в городе Днепродзержинске, в здании средней школы №24, ул. Больничная, 51. Переезды в санитарных поездах, скальпели хирургов, бесконечные перевязки, уколы, таблетки и микстуры...

Так что День Победы отец встретил в госпитале в Днепродзержинске, и после излечения демобилизован 29 июня 1945 г. Согласно решению ВТЭК при ЭГ 4453 за № 743/648 от 12.06.1945 г красноармеец Борисовский Афанасий Кондратович признан негодным к военной службе, с назначением инвалидности второй группы, с переосвидетельствованием через три месяца. В медицинском заключении отмечено: при выписке из госпиталя вес отца был 59 кг. И было ему тогда всего лишь тридцать с половиной лет...

Когда и мне было примерно столько же, я попросил отца рассказать о лечении в военных госпиталях, в которых он провел почти 7 месяцев. По его воспоминаниям, в первом полевом подвижном госпитале, куда он попал сразу после ранения, многие воины были в очень тяжелом состоянии, обессиленные от кровопотери, с воспаленными ранами, с заражением крови, некоторые – нуждаются в ампутации конечностей. Длительные поездки в санитарных поездах при переезде из одного госпиталя в другой, конечно же, тоже ослабляли раненых. Скученность в госпиталях была большая, вместе находились и рядовые, и офицеры. Но никто из раненых не ныл и не ругал условия. Питание было вполне сносным, в тыловых госпиталях были подшефные колхозы, помогавшие овощами, фруктами и даже мясом и молоком. Очень часто приходили местные жители, чтобы сдать донорскую кровь. Раненых постоянно навещали школьники: ставили спектакли, устраивали незамысловатые концерты художественной самодеятельности, писали письма под диктовку тяжелораненых воинов.

Большинство врачей в госпиталях – хирурги. Работали они в неимоверно трудных условиях, в неприспособленных для операций и лечения условиях, при нехватке перевязочных материалов и медикаментов. Тем не менее,  врачи, медсестры, фельдшеры, санитарки делали всё возможное и невозможное для лечения раненых и их быстрого возвращения на фронт. Все они всячески старались облегчить страдания больных не только лекарствами, но и ласковым словом, душевным обращением.

Дома отец появился только в первых числах июля, уже после знаменитого военного парада Победы в Москве. И пусть он возвратился без орденов и медалей за воинские заслуги, но самым главным для мамы и всей нашей семьи было то, что он уцелел в месиве, горниле войны. А ведь он служил рядовым красноармейцем-пехотинцем.

Большинство наших односельчан-фронтовиков, как и мой отец, были самыми что ни есть рядовыми войны – пехотинцами, подносчиками снарядов к пушкам, артиллеристами. Они заплатили самую большую цену за Победу. Именно они сломали хребет фашистской Германии. Конечно, на войне было убито много офицеров: командиров взводов, рот, батальонов, полков, а также комиссаров и политруков; погибали и генералы – командующие дивизиями, армиями и даже фронтами. Но вот красноречивая статистика: безвозвратные потери Советской Армии в Великой Отечественной Войне составили 8 млн. 668 тыс. 400 человек, из них почти 7,5 млн. – рядовые, сержанты и старшины.

Отец мой ушел из жизни в конце 1977 года, успев отметить тридцать два Праздника Победы. Сколько помню, он никаких других праздников практически не отмечал, даже о своем дне рождения скромно умалчивал. Но 9 мая для отца всегда был Праздник. В этот день он был необычно разговорчивым, и охотно рассказывал домашним о своих военных буднях. В 1965 году, когда страна впервые торжественно и с размахом отмечала 20-летие Победы, 9 мая поздно вечером я появился дома – приехал в 10-дневный отпуск после полутора лет службы в Армии. И в тот поздний вечер, продлившийся до самого утра, мамины расспросы «Как тебе служится, сыну?» невольно ушли на второй план. Сначала мы всей семьей по-человечески вспомнили своих родственников и односельчан: и погибших, и выживших в той страшной войне. Из уст отца тогда я услышал много нового, о чем он умалчивал и не рассказывал мне раньше: об участии в обороне Одессы в августе-октябре 1941 года и о том, как командование тогда предательски бросило их на произвол судьбы; о боях в 1944 году уже за освобождение Европы; о своем ранении во время боя; о злодейском нападении бандеровцев на военный госпиталь во Львове в январе 1945 года, в котором отец в то время находился на лечении; о том, как вместе с другими ранеными уже в другом военном госпитале они радовались 9 мая 1945 года, когда узнали о капитуляции Германии, и там же, в госпитале, опрокинули свои фронтовые сто грамм за Победу.

Но вернемся обратно в только что освобожденную Розальевку, т.е. в апрель 1944 г. Для мамы с двумя малолетними детьми на руках последний год войны, когда отец снова оказался на фронте, был самым тяжелым, тяжелее даже, чем во время оккупации. Буквально на следующий день после освобождения оставшиеся в селе пожилые мужчины (правильнее, старики), не мобилизованные на фронт, организовали мальчиков-подростков собирать бродячих лошадей, которых бросили отступающие немцы и румыны. Голодные, истощенные лошади бродили вокруг села, скубали прошлогоднюю траву и обгладывали до бела ветки кустов и деревьев. Мужчины ремонтировали и приспосабливали сохранившуюся по домам старую сбрую для коней, а женщины вязали веревки новой упряжи. Дети на окрестных полях выкапывали несобранные прошлогодние полусгнившие свеклу и картофель для корма лошадей. В общем, довоенный колхоз сразу же восстановил свою работу. Дней через 10 поспела почва, начался весенний сев и посадка. На поле вышли все, от 15-16-летних подростков, до стариков.

Работали тяжело. Недоедали. С тревогой ожидали вести с фронта: кто мужа ждал, кто сына, а кто брата.

 Лошадей не хватало, в плуг впрягали коров, а сами тянули бороны.

В поле работали с утра до ночи – старики, женщины, подростки. Вместе с мамой в поле с восхода до захода солнца работали две её младшие сестры (мои тёти) Вера и Степанида, а третья, самая младшая из них – 13-летняя Надя в это время дома присматривала за моей 2-летней сестричкой Клавой и ухаживала за мной/младенцем (в конце апреля мне было лишь 3 месяца…). 2-3 раза в день тётя Надя носила меня на руках в поле, чтобы мама покормила грудью.

Земля в наших краях всегда была плодородной, поэтому осенью 1944 г был собран неплохой урожай. И всё выращенное на колхозных полях пошло на нужды фронта. А колхозники перебивались на овощах, выращенных на собственных огородах. Урожай картофеля на домашних огородах был скудным, ведь в качестве посадочного материала использовали очистки, либо маленькую картофелину разрезали на 4-5 посадочных кусочков – главное, лишь бы были на них ростки. А ведь от плохого семени – не жди хорошего племени. Да и времени и сил для надлежащего ухода за собственными огородами у колхозников было очень мало.

Спустя много-много лет, уже в нынешнем XXI веке, правительство Украины установило маме статус «Участник трудового фронта Великой отечественной войны».

Вот уже многие годы 9 мая, в День Победы, я с женой Людмилой неизменно приходим к Памятнику освободителям Риги. Возлагаем к его подножью по букетику цветов, склоняем головы и вспоминаем всех своих близких и дальних родственников, прошедших через горнило самой страшной в мировой цивилизации войны.

Список моих прямых, близких и дальних родственников, участвовавших в ВОВ:

1.      Борисовский Афанасий Кондратович (отец): воевал в июне-октябре 1941 г и с 4-го апреля 1944 г вновь на фронте. Участвовал в боевых действиях по освобождению от немцев Молдавии, Румынии, Болгарии, Сербии. При проведении Будапештской стратегической операции 2 декабря 1944 года во время боя был тяжело ранен, и находился на излечении в военных госпиталях до 29 июня 1945 г. 

2.      Лаевский Тарас Матвеевич (дедушка по маминой линии): повторно мобилизован на фронт в апреле 1944 г., сержант, санинструктор гужтранспортной роты 375 стр. Харьковско-Бух. дивизии, в марте 1945 г награжден медалью «За боевые заслуги».

3.      Борисовский Иван Кондратович (брат отца, мой дядя): повторно призван в РККА в апреле 1944 г., служил стрелком 7-й стрелковой роты, 956 стрелкового полка 299 стрелковой Харьковской  дивизии, 57-й Армии 3-го Украинского фронта. Награжден медалью «За отвагу»: в наступательных боях 29.03.1945 при взятии с. Кишбайом (Венгрия) уничтожил ручной пулемёт и 3-х солдат противника.

4.      Лаевский Павел Матвеевич (брат моего дедушки): повторно призван в СА в апреле 1944 г., мл. сержант, связист 230 азсп. Погиб в октябре 1944 г.

5.      Лаевский Куприян Матвеевич (брат моего дедушки). Участник ВОВ с 04.04.1944 г. Из наградного листа: Будучи командиром 1-го стрелкового батальона 288-го гвардейского стрелкового полка 94 гвардейской стрелковой Звенигородской ордена Суворова дивизии в звании гвардии мл. сержанта в бою 14.01.1945 г в районе села Грабув Пилица (Польша) при выбытии из строя командира взвода  взял командование на себя, при этом уничтожил 6 гитлеровцев, за что награжден орденом «Красная звезда». В звании старшего сержанта в той же должности и той же воинской части 14.04.1945  во время прорыва обороны немцев на западном берегу р. Одер (Германия) лично уничтожил из противотанкового ружья пулеметный расчет противника в дзоте, затем в рукопашной схватке уничтожил 2-х немецких солдат, и в этом бою был тяжело ранен. За этот подвиг награжден орденом Славы III степени.

6.      Лаевский Петр Матвеевич (брат моего дедушки). Участник войны с июня 1941 г.  В составе Приморской армии защищал Одессу, затем в составе армии переброшен в Крым. При обороне Севастополя попал в плен 30.06.1942 г., пробыл в немецком концлагере 485 дней (!), и сразу же после освобождения из плена 28.10.1944 г. продолжил воевать. Во время боевых действий в марте 1945 г тяжело ранен и потерял ногу.

7.      Пасинковский Григорий Пелипович (брат бабушки по материнской линии): погиб на фронте в конце лета 1941 года (точная дата гибели и место захоронения до сих пор неизвестны).

8.      Пасинковский Андрей Пелипович (брат бабушки по материнской линии): погиб на фронте летом 1941 года (точная дата гибели и место захоронения до сих пор неизвестны).

9.      Пасынковский Константин Андреевич (двоюродный брат мамы): призван в РККА в июне 1941 г., рядовой, стрелок 69 сп. Погиб в августе 1941 г. 

10.  Пасынковский Иван Андреевич (двоюродный брат мамы): призван в РККА в апреле 1941 г., рядовой, стрелок 230 азсп. Погиб 29.08.1944 г в Румынии.

11.  Стога Григорий Дмитриевич (муж Лаевской Надежды Матвеевны, маминой тети): призван в РККА в июне 1941 г., погиб в мае 1944 г.

12.  Бойко Николай: муж Лаевской Веры Матвеевны, сестры дедушки по материнской линии: погиб летом 1941 года (точная дата гибели и место захоронения до сих пор неизвестны).

13.  Бойко Григорий Николаевич (сын Лаевской Веры Матвеевны, сестры дедушки по материнской линии): призван в РККА в 1939 г., погиб в августе 1941 г.

14.  Коломиец Леонид Николаевич (муж  моей тети Борисовской Веры Кондратовны): призван в РККА в июне 1941 года, погиб в августе 1942 года.